Автор текста и фото Максим СОБЕСКИЙ
Горы Алтая затягивают, и там сталкиваются путешественники, что успевают захватить промежуток между исходом золотой осени и дыханием зимы. Днём ещё торжествует тепло солнца, а ночью накрывают заморозки и пришлый человек становится редкостью на высокогорье. Когда люди, о которых пойдёт речь в этой истории, покидали Алтай, хлопья снега икорки льда окончательно забирали своё пространство. В этом рассказе оживают воспоминания о медвежьих следах и горизонте, играющем с вершинами, о запахах разноцветной сибирской тайги и воде, такой обжигающей в горах, что вечны. И о настоящем, уже ставшим прошлым.
Уходящие в горы: туда, где Чуя остаётся позади
В конце сентября, когда он, изрядно помёрзнув ночью в палатке, высовывал свою голову под тёплые лучи утреннего осеннего солнца, то, щурясь, по ту сторону Чуи видел горы, что уже медленно покрывались снегом. Вершины блестели, зовя к себе. Потом он, ёжась и держась за камни, чтобы не снесло, заходил в Реку (так на русский переводится Чуя) и смывал вчерашний пот в обжигающей бирюзовой воде. Вокруг была золотая алтайская осень: буйство жёлтого, зелёного и бирюзового; зима ещё не накрыла последствие летнего праздника, и жизнь туриста казалась такой безмятежной.
Исход сентября очистил Горный Алтай от путешественников, наводняющих его в сезон: праздных людей, взирающих на избитые виды в популярных местах, и нагруженных рюкзаками потных и пахнущих кострами мужчин и женщин. Поток машин на Чуйском тракте поредел, а костры в горах шумели весёлыми компаниями всё реже. Местные люди везли с гор мешки с кедровыми шишками – год оказался урожайным, и угоняли лошадей пастись в низины. И череда событий столкнула в этих местах непохожих друг на друга людей из разных мест.
Собаки в деревне ещё долго голосили, но ночные огни Чибита гасли один за другим; к палатке, установленной у ручья Сардыма, подступала тишина. Он – турист, надел всю одежду, что была у него, но в летнем спальном мешке из запасов итальянской армии, купленном по дешёвке, всё равно было зябко. Неожиданно пришедшее чувство невыносимого одиночества согнало его прочь из Подмосковья: сначала было Заполярье, где бился прибой Баренцева моря и не отпускали Хибины, а теперь Сибирь.
Как-то, не очень и давно, одна девушка научила его ездить автостопом за тысячи километров от дома. Дорога стала свободой; так же говорили люди, что тоже появлялись на ней, ловя попутные машины. Он повидал, как на горизонте появляется Кубань, выжженные степи Поволжья, звенящую и зимой и летом Арктику, не уходящий из сердца Алтай и сибирские просторы с мошкой. Достаточно было собрать рюкзак, встать на обочине и спросить: «Можно с вами по пути?» Вчера турист впервые увидел Улаган.
На юг от Сёминского перевала, к владениям монголов, горы всё выше. Мужчина, который в своей жизни побывал сапёром, ушёл из большого спорта и плотником колдовал над деревом, уже видел много горных дорог. Валеру давно притягивали остатки от заброшенной грунтовки, по которой полвека назад гоняли скот, через Мажой в долину Ачик. Изучение войны в Афганистане вдохновило его на сильную японскую машину. Он был не один, а спутники – молодёжь, обращались к нему так: «дядя Валера».
Всё реже попадались харчевни: Москва ещё не пришла в эти края со своей культурой, на которую в Сибири смотрят косо. Тут были круглые аилы, в которых кормили мясом и поили солёным чаем. Люди выходили из внедорожника под нежное солнце и лёгкий ветерок. Сергей хотел получить фильм о ещё не слишком посещаемых уголках Алтая: парень с бородкой, которого звали Мишей, обладал камерой, что позволяло происходящему и увиденному остаться не только в памяти. Все, кроме Миры, красивой девушки из Москвы, но родившейся в Башкирии, были из Новосибирска.
Погода благоприятствовала как одиночке, что был одержим Шавлинскими озёрами, о которых ему как-то рассказал один старый алтаец, Анатолий Шодоев, что даже написал по ним путеводитель, так и этой группе, что прощалась со степями Курая. Он выбрал тропинку в тайге, они – дорогу, теряющуюся на заболоченных плато. Все столкнулись в один из вечеров, что хрустящей изморозью перетекал во тьму ночи, с её непонятными шорохами, когда человек становится так близок Спуск с плато Ештыколь другому человеку.
Прелюдия ночи: как дышит зима
Одиночество в горах не советуют многие из тех, кто познал их близко. Человек, давно не спавший в тепле, взял палку и бил ею об деревья: говорят, что так отпугивают медведей, а их следы были там. Тропа была истоптана тысячами ног и усыпана жёлтыми иголками. Утром он жадно узнавал подробности – сколько людей ещё могло быть у озёр. Ему говорили, что трое. И ещё дали совет ночевать в пустых избах, а не украшать палаткой пейзаж. Затем турист с большим рюкзаком распрощался с людьми, познавшими сплавы, тундру и Белуху, и засеменил по Оройской тропе, глотая сырой воздух. Ожидался дождь. Вчера было много солнца: шумная Чуя в каньоне и последний взгляд на Чибит.
Тишина звенела восторгом и угрозой. Походник пересёк ту черту, откуда он мог дотемна сбежать к людям. Лёгший на землю белый покров и падающий снег с дождём уже завладели рыжеватой тайгой. «Сибирь. Монамур» – вдруг вспомнил одиночка фильм, картины из которого были так похожи на природу, что окружала его. Горы вызывали у него симпатию: он так не любил центральную часть страны, где родился и вырос. Её равнины. Турист остановился возле могучих кедров – ровная полянка была бы идеальным местом под палатку; не то что те каменистые места у грохочущего Ороя. Удовлетворение тем, что он здесь, прервал хруст дерева. «Медведь», – пришла навязчивая мысль.
Лес поредел, и лучи солнца вызвали радостный смеху человека. Тягостные перспективы устройства лагеря среди луж, ушли далеко. Обернувшись назад, он замер – макушка Белбкенека, Айгулакский и Курайский хребты. Горушки радовали глаза, а изба намекала на добрый сон; когда не надо просыпаться и ловить шум за тентом палатки. Турист много читал о походах; один из его любимых авторов, фотограф Сергей Карпухин старательно предпочитал заимку или балок палатке. Закон тайги это не возбранял.
Человек из города, прыгая в снегу, собирал дрова; и вспоминал осень в Мурманске: редколесье на высоте 2200 метров будило в нём ностальгию по прошлому, которым он дорожил и которое больше не вернётся. Вскоре в печи затрещали дрова, заварился чай, и хатка с полом из земли наполнилась теплом. Солнце уснуло, а турист, усевшись у ограды, крутил динамо-фонарь: были планы отдать вечер запискам Григория Кубатьяна о Востоке. Недавно он дрожал в мокрой куртке и шортах, а вчера ещё загорал. Теперь он в зиме.
Где-то с другой стороны гор люди на автомобиле оставили позади себя Чую, там, где один из немногих в районе незамысловатых мостов позволял это. Первое большое озеро: альпийские цветы и, наконец-то, умывание не из-под крана. И был радостный смех молодых. Потом они готовили мороженое из снежка и сгущёнки и съедали глазами красоту Северо-Чуйского хребта, пики которого уходили на 3–4 километра к облакам. Ледник Маашей исторгал из себя реку-тёзку, с которой мужчина за рулём поборолся за переправу.
Вокруг было чавкающее плато; а небо принесло не солнце, как накануне, когда грунтовка взвивалась вверх в чудной тайге, а дождь и порывистый ветер. Еле заметные следы колеи направлялись через болотце, которое и захотело машину к себе. Водитель долго сопротивлялся: ему нельзя было застрять, здесь не было ни одного дерева, чтобы подложить его под джип или зацепиться лебёдкой. Люди увидели, что Алтай дуалистичен. Путешественники перепачкались в грязи, но день всё же не утомил их.
Хан-Алтай милостивый: увидеть вечное
Когда турист увидел их, едущих с той стороны, где, как он считал, находилась Шавла, то не отреагировал, уткнувшись в карту и «планируя», как перепутает перевалы. Сюрреализм пришёл спустя минуту, и заимка стала тесновата. Встретились два мира; у походников, пропитанных дымом, свой юмор – они любят шутить про джипы, трекинговые палки и людей, которые таскают складные стульчики. Та экспедиция готовила нагазу уху с лавровым листом и пила чай из чашек, что его смутило. Коньяк и диалоги упростили мысли флегматика-туриста. Когда подарили сигареты, он был на седьмом небе от счастья.
К луне земля, взбитая лошадьми в кашу, смёрзлась. Хрустел снег. Мужчины осязали темноту космоса. Они долго разговаривали: незнакомцы в горах почему-то очень откровенны. Так и они быстро нашли общий язык, хотя и воспринимали горы по-разному. Те, кто первый раз посетил Алтай, ещё шарахались от любого шума и ждали волков и медведей. Утром турист обливался из ручья, приплясывая от судорог; житель нежной европейской части храбрился перед климатом Сибири, а фотограф ходил вокруг него.
Валера встречал чудаков с рюкзаками. Как-то его путь пересёкся с немцем, невосприимчивым к русскому языку, – тот ушёл непонятно куда. Нынешний экземпляр стремился к заснеженным курумникам и морозу в 10 градусов. Худой русский парень из Горно-Алтайска, что уходил от Шавлинских вниз, и со своей девушкой ночевал там в бане алтайца, скупо сказал, что на озёрах «жёстко». И получилось так, что турист прислушался, что он делал редко, к совету старшего: или 5–6 дней одиночества среди трёхтысячников с лёгким спальником, или рюкзак на джип. Турист осознал своё поражение перед силами природы, глядя с тоской на хребты и останцы в окрестностях Ештыккольских озёр.
Путешественники же вели себя по-другому. Михаил, слишком горожанин, привыкал много ходить. Девушка Мира была бортпроводницей и часто видела разные уголки земли из иллюминатора самолёта. Алтай был для них прикосновением к неизвестности. Сергей кочевал на крыше внедорожника, сравнивая себя со средневековым монголом. Их глаза были широко открыты, а слова, что они произносили, были полны комплиментов. Даже многократно посещавший эту часть страны, собранный «дядя Валера» иногда дарил горам свою улыбку. Голубое небо было пронзительным – Хан Алтая был милостив.
Здесь не росли вблизи деревья, лишь карликовая берёзка, тёмно-кирпичного цвета путалась под ногами. Были большие и малые озёра, устланные камнем и не давшие приюта рыбе. Тающий снег и лёд наполняли их водой. Чуть подальше романтически мелькали каменными замками останцы, где были островки из сосен. Горный массив, слева, скрывавший Северо-Чуйский хребет, в низине зеленел хвоей, лысел округлыми склонами и рвался к горизонту изломанными вершинами, уже принявшими белый покров.
На некрутом, но белом до боли в глазах перевале, они перевели дух и в звенящей тишине подняли флаг с бело-зелёными цветами Сибири, возле сложенной людьми кучки камней. Не было ни следов, ни птиц… Там, где бежал ручей, они сели в кружок обедать; турист, смущаясь, усердно ел свою пачку пряников. Он прошёл сотни километров по тундре Арктики, помнил, как чавкает под ногами в Карелии, и не разделял точку зрения, что вокруг чересчур заболоченная почва; а один молодой человек всё говорил, что для полноты картины не хватает медведя, что выскочит из кустов. Вечер подступал быстро.
Луна на пороге: виски и заимка
Лица тех, кто больше всего пробыл в этот день «за бортом» внедорожника покраснели: таково солнце в высокогорье. Губы обветрились. «Японец» осваивал километр за километром со скоростью пешехода; попались развилки от давно давивших эту землю советских грузовиков. Озеро, где они рядом остановились, встретив его тёплым словом, именовалось Кара-Кёль – такие названия часто встречаются на картах Горного Алтая. Пустая заимка была добротная, с деревянным полом и огромными нарами.
Таёжный воздух наполнял лёгкие туриста: языческие легенды «Волколака» и горловая меланхолия «Хуун-Хуур-Ту» звучали в его голове не так, как в городе. Ужин был закончен, люди обсуждали свои городские жизни и, довольные днём, смеялись; а потом он скрёбся в окно, изображая лесного зверя. В печурке превращался в пепел сушняк, целая куча его была принесена во двор. Над горой поднималась луна, тело подрагивало от прелюдии к морозу, но человек ещё долго жил образами прошлого и одиночеством.
На столе лежала тетрадка, исписанная круглым почерком детей – алтайские школьницы оставили тамнемного личных констатаций. Сибиряки, закрывая двери дома, оставили виски и записку со словами благодарности, написанную неровным почерком; вечером оно согрело крестьян, что собирали шишку кедра, и те долго пытались её прочесть. Житель Алтая приходит в свою заимку на время: летом пригоняет пастись скот, а также в нужные дни года для охоты и других дел. Замок редко висит на её двери. Невежлив тот путник, что оставит в ней мусор или сожжёт все дрова, не возместив их.
Не расставаясь с шапкой-ушанкой, Сергей залез на лестницу, которую держали двое: фотограф делал сильный арт-кадр. Кара-Кёль обрамляют болотистые берега. Впадающий в озеро ручей был такой студёный, что утром турист пожалел себя, когда, облив нагое тело, затеял бритьё. Его брань на одеревеневшие пальцы была слышна далеко. И солнце сегодня так и не пробилось сквозь облака – Хозяин Алтая менял погоду каждый день. Капнул дождь. Угрюмая прелесть – когда так недалеко стоит трёхтысячник.
Внедорожник тихо тарахтел в мрачной тайге. Они увидели нового человека: Степан из Акташа закидывал шишки в очередной мешок. Мужчины сошлись и как-то важно побеседовали. Алтаец, рослый и с носом в отметинах от жёстких драк, брал на своём «ГАЗ-66» длинные перевалы; шишки кедра имеют странные на вкус и жирные орешки, но они дают несколько сотен тысяч рублей в сезон. В этом регионе шишку и скупают мешками: ради чистого ореха не бросают в дробилки, как делают енисейцы в «Счастливых людях». Дождь взял паузу и блеснуло солнце. Машина спускалась – на колее недавно оставил отпечатки лап медведь; впрочем, косолапый гигант – не любитель подходить к людям. Открылась долина речки Янван и заимка мужчины, который остался среди кедров. Если пойти по её берегам на юг, то уже вскоре воды Каракола столкнутся с Шавлой, а до озёр, прозванных «чемпионами красоты», останется не так много дней пути.
Те походники, что переваливают горы между Кучерлинским и Аккемскими озёрами, питают надежду на милость Повелителя Алтая, что он откроет стену Белухи, а не посмеётся пасмурностью или бураном. На перевале Тян-Хан, «безымянно» отмеченном на карте цифрой 2500 метров, а людьми – турами, они увидели всё – горизонт кружился в панораме. Гору Тонгул, Северо-Чуйский хребет, отроги, обрамляющие Чуйский тракт и Белуху. Симфонию: белые покровы в свинцовом с голубыми разрывами небе, жёлтые лиственницы и зелёные ели, траву осени и тёмный камень. Уши у туриста заложило с непривычки, но он долго не отрывал взгляда от этого торжества, а рядом с ним из земли пробивалось юное деревце; ещё он вспоминал дерзкие фото Светланы Казиной.
Когда осень ушла: урочище Ачик
Кони пугливо бежали от фотографа. «Боярин Михаил», как его ещё называли, ловил тот ракурс, что его устроит. Экспедиция сошла с перевала; тема, как алтайцы поднимались по этим кручам, стала для сынов Европы предметом короткого диалога. К крупному крестьянскому зимовью Ачик бежал ручей Чулей, и в пойме речки Ачик колея уже превратилась в накатанную грунтовку. Первые постройки уходили в тлен, и только скот говорил о достатке, пока они не проехали прижимистый поворот; в зимовье лаяли голодные собаки и стояли крепкие хаты. Туризм проник и в этот угол Алтая – была и база.
Их ждало поселение Белый Бом, что лежит на берегу Чуи. Баня, кровати, интернет и воспоминания о немногих днях, когда Алтай оторвал их от города и дал что-то большее, чем оставляет пляж расслабленного Геленджика. Но нет ничего грустнее, чем последние часы пути. За автомобилем уже никто не шёл пешком – он летел под ливнем; и там, где обычная машина забуксовала бы, Валерий, с упрямыми глазами, разве что замедлял ход. Ещё один перевал: занесённые белыми хлопьями деревья, первые электропровода, и огромный деревянный молот, которым местные били кедры ради добычи…
Зима в том году была ранняя. Октябрьская. Над Чикет-Таманом властвовало дыхание холода, а Сёминский перевал погрузился в отрицательные температуры. На лесной поляне уже неделю жил чужак и дочитывал книгу автостопщицы Ирины Шалфицкой: Китай и Вьетнам. Он уже не купался в ручье – этого нельзя делать по тамошним традициям; пару раз пил чай и разок водку и болтал с людьми, которые своеобразно говорили на русском языке. Некоторые из них были бедны из-за влечения к алкоголю, другие же, хотя и ездили на потрёпанных «УАЗах», но зарабатывали своими мозолистыми руками хорошие деньги. Парочка русских, развлекающих себя горами, были необщительны, уловив украинский выговор. Потом он исчез.
Когда на Новосибирск и всю Сибирь легли морозы за тридцать, турист собрал рюкзак и вернулся автостопом в Европу. Там, где он живёт, рядом находится Вавилон, пожирающий страну, – Москва. В часы меланхолии он включает компьютер и смотрит прошлогодние фотографии, делая фоном горловое пение «АлтайКай» или «Буготак». И мечтает пройти свой одинокий путь от Чуи до Мульты или хотя бы до Тюнгура.
