Михаил ПУСТОВОЙ
Бесконечные болота, брошенные деревни, очаги тундры, бескрайние озёра и автозимники, по которым ездят гибриды тракторов с грузовиками. Нет, это не сибирские севера. Наш автор провёл последние дни затянувшейся российской зимы в изнурительном приключении – он отправился в многодневный лыжный поход в Тверскую область. Маршрут пролегал по практически покинутым людьми местам, где иногда находят загадочные трупы. А репортёр, который всё время боялся провалиться под лёд, чуть не отморозил ноги и первый раз в жизни ходил по Волге.
«Подожди, мне кажется, что лёд ломается!»
Уходящая в лес грунтовая дорога под припекающим солнцем предпоследнего дня марта 2018 года тонет в грязи и снежной каше; по её обочинам стоят брошенные избушки и машины. Я нахожусь в депрессивном тверском посёлке торфяников Орше, а на моей спине рюкзак весом 20 килограммов. Впереди у меня почти 80 километров пути: самые глухие места Подмосковья, ближайшие к Москве автозимники, нетипичные для средней полосы лесотундры, грандиозные Петровские озёра и леденящие душу трещины на льду Волги. Но всё, о чём я думаю в этот момент, это как сварить на костре суп и лечь спать в палатке – я не смыкал глаз всю предыдущую ночь и устал бегать от контролёров в электричке Москва – Тверь. А в ближайшие часы меня ждёт только липкий пот и панический страх.
Я становлюсь на лыжи и догоняю нашу маленькую экспедицию; впереди идут Сергей Лекай и Дмитрий Кистин, оба – промышленные альпинисты из Москвы. Первый проехал автостопом полмира и переживал снежные ураганы в Приполярном Урале; а прошлым летом он проплыл на катамаране с Камчатки на Чукотку. Второй – водил туристов по застывшей лаве на Камчатке и недавно блуждал без воды в пустынях Палестины. Мы идём на лыжах по разобранной узкоколейке: в этих местах добывали торф, вывозили его составами, но потом бросили это дело. Навстречу нам проезжают два квадроцикла – это означает, что людей мы увидим нескоро. Зимой в эту глушь иногда заглядывают порыбачить и выпить водки рыбаки; когда растает снежный наст и лёд, здесь будут непроходимые для транспорта топи.
Час сменяется другим; я теряю счёт километрам и запутанной системе зимников, а густой смешанный лес сменяют болотистые просторы Оршинского мха, поросшие еловым и берёзовым редколесьем. Морозный ветерок перебивает солнечное тепло, и на привале мы надеваем тёплые куртки, стругая колбасу с сыром на хлеб; вкуснейший батон в Твери стоит всего-то 9 рублей! Последние глотки замерзающей колы, запиваемые кофе из термоса, – хорошо! Тишина природы перебивается болтовнёй о специфике зимних походов в Прибайкалье. В этих болотах даже нет зверей.
Неожиданно перед нами оказывается белое пространство; где-то вдалеке, в 3–4 километрах, чернеют деревья. Мы на озере Светлое, под нами метры чёрных глубин, а под лыжами трещит смерзшийся наст, покрывающий лёд, и мне кажется, что я вот-вот провалюсь. «Лекай, подожди! Мне кажется, что лёд ломается!» – кричу я, впервые оказавшись на льду большого водоёма, едва сумев разжать челюсти от приступа паники; но проводник уже где-то далеко. Когда я понял, что не утону, то успокоился и пришёл к выводу, что переходить в темноте сложные перевалы в Хибинах в буран (lenta.ru/ articles/2017/11/12/hibiny/) – дело более спокойное, чем лыжные походы по озёрам; и стал делать фотографии заката, безбожно заваливая горизонт трясущимися руками.
До боли в глазах
Снег прихватило морозным настом; в тонкостволом еловом лесу, полном сухостоя после пожарищ, в яме, выкопанной среди сугробов, горит огромный костёр. Красный закат сменила светлая ночь, а в котелках варятся макароны со скумбрией, и кипятится китайский чай пуэр. Я пью уже пятую кружку чая и периодически хожу в лес ломать малорослые деревья для огня. Воду на болотах (рядом течёт протока) можно пить только после длительного кипячения: она почти чёрного цвета и невыносимо воняет торфом. Впрочем, Сергей употребляет её в сыром виде – его желудок выдержал и лужи Африки.
Падает снег, в палатке спальник хрустит замёрзшим конденсатом, но на матрасе с пенкой мне тепло и уютно – только нос мёрзнет. Где-то в ногах спального мешка сохнут мокрые и воняющие носки; выпитые литры просятся из организма, мне ужасно лень выйти наружу. Кажется, что кто-то ходит кругами вокруг палатки. К рассвету я медленно погружаюсь в дремоту, но в 6 утра разносится дикий вопль Лекая из соседней палатки: «Подъём!» Там спали всего пять часов – нет, больше в групповые походы меня не заманишь! Я иду в «туалет», заменив бумагу снегом, моюсь из протоки и нехотя встаю на лыжи; где-то в небе гудят самолёты, а я нахожусь в дебрях Тверской области.
Очередное озеро – их в Петровских болотах много. На берегу этого, несколько лет назад туристы-водники наткнулись на последствия жестокого убийства – труп мужчины, которого расстреляли в спину дробью (ale-ku.livejournal.com/370513.html). Я думаю о том, что если мы встретимся с выпивающими рыбаками или браконьерами, то нас вдруг захотят убить. Потом мы идём лесотундрой по следам от снегохода; вокруг – пейзаж типичного Южного Ямала, а под ногами, там, где снег содран до мха, встречаются прошлогодние ягоды – клюква. Наблюдать мистическую тундру севера в пасмурной среднерусской полосе кажется каким-то сюрреалистичным сюрпризом. Стоит лёгкий туман.
От сияющей на солнце белизны уже болят глаза – мы пересекаем час за часом озеро Великое, протяжённостью в 12 бесконечных километров; впрочем, мы срезаем путь. Где-то на его берегах есть деревни, основанные ещё при Петре I для строительства флота – там живут отшельники и иногда дачники. По поверхности озера разбегаются следы от машин рыбаков, и я собственными глазами увидел «Газ-66», скрещённый с трактором: номера на «шишиге», естественно, отсутствовали; а рядом сидел мужчина и ловил рыбу – сигов и щук. Я засунул лыжную палку в лунку – 40 сантиметров льда. Мне уже не так страшно, но наша группа растягивается на километр, и если кто-то провалится в одну из многочисленных трещин, то будет выбираться один. На том берегу пересекаемся с двумя мажорными «снегоходчиками» – они даже не здороваются. Хочу домой.
Покинутый мир лосей и волков
На берёзе висит чайник – он старше меня в несколько раз, а на поляне впереди угадывается деревня Быково: руины перемешаны с новостройками, автомобильная дорога со следами асфальта и объявления о продаже грибов и козьего молока за 100 рублей. Где-то рядом есть заброшенная церковь Спаса на Сози. Лекай, хитро глядя на меня, вспоминает о своём приятеле, который в одном походе поломал лыжи и палки и, увидев дорогу, «застопил» чудом проезжавшую здесь машину, сойдя с маршрута. Сегодня дорога пуста, и я плетусь дальше, допингуя себя песнями «Мельницы» о горце, горах и мертвеце. Последние капли кофе из термоса выпиты – пришла жажда.
Наста больше нет, за границами «буранки» жидкий снег, а след от снегохода периодически истоптан лосиными копытами. В этих лесах водится огромное количество животных, и самые хищные из них – это волки. Люди – редкость здесь. Мы проходим покинутую деревню: остовы машин, выбитые стёкла в окнах, покосившиеся срубы и бани и едкий запах бедности в грязном доме. «Когда деревню бросили, проехали мародёры и устроили погром. Наверное, искали старинные вещи и попутно разорили дома», – рассказывает проводник. Впрочем, летом человек на время возвращается из города в поселение и живёт там, как на даче; и, уважая право на спокойную жизнь, я оставляю за текстом название деревни и маршрут к ней.
Ночь мы провели в избе: за окном было темно, на столе горела свеча, трещали поленья в печи и сушились ботинки и носки, гречка исчезала из тарелок, а чай из кружек. За день экспедиция покрыла почти 30 километров, на 10 километров больше, чем вчера; последней пыткой были поиски воды – колодцы в деревне промёрзли, и только в одном я пробил лёд… и чуть не задохнулся от болотного запаха сероводорода. Ночью я возлежал на кровати в соседней комнате с дырявыми стенами: за стенкой перестарались с печью и долго в духоте болтали о туристическом снаряжении. Мне снились полчища волков, осаждающих избу, а где-то под полом сновали легионы мышей.
Надеть свежую футболку в походе – верх блаженства, а вылить на намыленное тело ведро тёплой воды ещё большее удовольствие. Так я встретил 1 апреля и последний день похода. Спустя час я был весь в «мыле», а мы двигались на лыжах по тающей лесной тропе, в окружении огромных елей, а сверху доносился гул от пролетающих самолётов. Горловое пение «АлтайКай» помогало вытерпеть бесконечную рутину, как и соблазн отклониться от маршрута в поселение 1 Мая у реки Сози, где в магазине точно продают божественную газировку. И я с тревогой ждал появления Волги.
Горки на Волге и последний кусок колбасы
Лают собаки, грунтовки, окружённые зарослями борщевика, сменяются утомительной тропёжкой по мокрому снегу в берёзовых лесах, а я допиваю выпрошенную у беззубого старика в деревне чистую воду. Вспоминаю раритеты советского автопрома, что недавно увидел у обнищавших селян, почему-то новенькие коровники и пытаюсь взбодрить себя песнями «Мары». Солнце припекает, и я не понимаю, получает ли удовольствие от похода Дмитрий: он идёт в ботинках на три размера больше и сломал палку, и, кажется, встал на лыжи третий раз за зиму. Меня не возбуждает равнина – пытаюсь разговаривать с воображаемым собеседником о горах Арктики и Сибири.
Иваньковское водохранилище, как чаша, – облепив берега изогнутыми ледяными плитами, растрескавшийся лёд на метры опускается вниз; вода в Сози была спущена или спала, а лёд просел. По берегам – гостиницы и турбазы, а мы обедаем в сосновом бору – копчёная колбаса оказалась подделкой из курицы, а майонез вкусно есть с кетчупом. Только что я выжимал носки – жутко воняло, а кожа с ног сходила полосками, и я не чувствовал боли – только холод; у меня уже траншейная стопа. Ещё я бесконечно сморкаюсь и у меня температура. Тяжела жизнь странствующего репортёра.
Огромное белоснежное поле с пятнами деревьев и кустов оказывается Волгой; она местами вспученная – лёд замёрз как будто колоссальными волнами, и мы скатываемся с холмов с воплями, рассекая лужи талой воды. Я перестаю думать о глубинах подо мной и выжимаю максимальную скорость, неуклюже пытаясь переходить на коньковый ход, чтобы согреться, и слушаю пафосные композиции «Лесьяра» про тропы и крылья: «Речку холодом сковало». На горизонте появляются трубы Конаковской ГРЭС и провода ЛЭП, на льду валяется бутылка спирта, и мы делаем привал; по той стороне Волги бегут из Дубны московские лыжники – у них поход выходного дня, а у нас последние километры. Волга утыкана палатками рыбаков, и особенно много их у водозабора электростанции, там – тьма рыбы, тонкий лёд и все шансы, провалившись, быть утянутым течением.
Я погружаю лыжную палку в лунку – толщина льда менее 10 сантиметров; и у меня вновь сереет лицо: глубина Волги здесь почти 20 метров, а люди и машины тонут в Конаково регулярно. Темнеет, и я смутно помню, как выбрался на твёрдую землю города; пройдено ещё почти 30 километров. Показываю три раза льдам средний палец и спешу в магазин за газировкой и лимоном. Конаково – рабочий городок с нечищеными тротуарами, тёмными улицами и родина огромного количества фаянсовых тарелок ещё со времён СССР. В зале ожидания я меняю носки и переобуваюсь – пенсионер, сидевший рядом со мной, дистанцируется от очага нестерпимого запаха. В электричке я смеюсь как ненормальный до самой Москвы – я всё-таки не провалился под лёд.
