Михаил ПУСТОВОЙ
Июльский Алтай, если отклониться от популярных маршрутов и передвигаться без помощи турфирм, далёк от красивой картинки предлагаемой путеводителями. Вдалеке от Чуйского тракта отсутствие асфальта – это традиция, а упадок русских деревень – уже история. Медведи-шатуны дерут скот, а москвичи скупают землю гектарами. Массовые же туристы тем временем жалуются на усталость после первых километров горных троп и косо смотрят на местных жителей.
Там, где Сибирь переходит в Алтай
В географическом центре России меня залил дождь, а электричка почти каждый километр останавливалась – юг Новосибирской области густо заселён из-за построенных когда-то заводов; как правило, ныне обанкроченных. Таким было 28 июня 2017 года, когда я спешил в Горный Алтай на две недели, чтобы вернуться только к августу: я не видел людей по несколько суток, потерял 10 килограммов жира и изорвал рюкзак. Я сошёл на станции Линево и, думая о прошлом, принялся ловить попутки на фоне огромных труб; мой мешок с лямками весил 43 килограмма. Больше, чем в том году.
Рюкзак влетает в кузов, а «Газель» рвётся до барнаульской развязки. Михаил, мой бородатый тёзка, выходец из Горной Колывани – это не село, а местность возле Змеегорска. Была зажиточной, пока не закрыли рудный промысел. «Немцы приезжали, чтобы открыть завод, но чиновники зарубили. А мы так надеялись…» – рассказывает владелец транспортной компании. Его водители часто перевозят в Россию скарб тех, кто попрощался с Сибирью. Но Михаил не рассчитывает попасть в богачи: «Ты выходишь на новый уровень – и понимаешь, всё, что дальше, – уже поделено».
Сельский Алтайский край кормит Россию. Жители (Марина Ахмедова, они – симбиоз русских, украинцев и немцев, но не тюрки-алтайцы!) получают жидкие зарплаты. Вдоль дороги люд торгует ягодами и грибами, чтобы за месяц заработать 30 тысяч рублей, сумму, которая причитается за две недели офисного безделья москвичу. Я, доехав до Бийска, уже слышу нотки протеста. Москва утомляет местных. В 2014 году, когда я познал сибирские просторы, этого не наблюдалось: была эйфория от Крыма.
Трасса: указатель «Ташанта – 588». Это километры до российского села на Чуйском тракте, за которым уже Монголия. И судьба уносит меня восточнее – не на Чуйский тракт, а на Солтоновский. Там – малопосещаемый туристами север Турочакского района Горного Алтая. Когда обладатель японской легковушки называет своё направление, я думаю, что это шанс. Первые предгорья вызывают трепет и воспоминания, как я переворачивал страницы нового фотоальбома Павла Филатова «Чудеса природы». Мост и река Неня; воды её цвета глины; а в паводок она поднимается на метры, обрушивая берега. И асфальт сменяет гравий – огромная территория едва заселена.
Вдоль Бии: там, где умирают деревни
Алтай – это и край, и республика: Горный Алтай. Алтайский край выжимается Москвой, бюджет же республики – абсолютная дотация. Дороги у республики лучше. Тракт прижимается к Бие. Обь – грандиозная и мутная; Бия (её приток, зачатый в Телецком озере) – прозрачная и эстетичная река. Я бросаю своё тело в её воды. Меня подхватывает поток. Радостно пью из реки – час, и едва успеваю уединиться в кустах. Эта вода расслабляет желудок: в тайге моют золото – реагенты текут в Бию. Местные крестьяне копают колодцы.
Шунарак – «Википедия» откроется страницами на татарском, украинском и чеченском (смайлик) языках. Но, единственное, что там точно, – это число жителей: около сорока. Алтайцев, в них записано 74 процента сельчан, в Шунараке не видно: автохтоны кумадинцы – это небольшой этнос, а не часть алтайской семьи. Впрочем, даже их мало, хотя некоторые европейцы, на глаз, имеют кровь от кумадинцев – тут затихающая русская деревня. Я стою у памятника не вернувшимся со Второй мировой войны: полсотни человек, которых забрала судьба… «Была школа, клуб, почта, где тётя работала. В тайге рядом много посёлков было, но сейчас об этом мало кто помнит», – перечисляет местный мужчина. Плановая экономика заставляла шунаракцев сеять пшеницу, но мороз приходил из горной тайги и губил посевы. Теперь люди не заботятся даже о простейшем – рубят лес, пьют и едят куриные окорочка из магазинов: «Пасеки, турбазы; то, что приносит деньги, как правило, открывают приезжие из соседних регионов».
Во влажной тайге, недалеко, много медведей. Она пахнет, как в Карелии. Я бегу вдоль Бии. Оводы лезут мне в нос и рот – их тут орды, до августа. Я размахиваю руками, бросаюсь в воду – насекомые сводят с ума. Вечером их сменит мошка и комары. Жара за тридцать, а деревенские одевают даже шерстяные носки – так не укусят; шорты таскаю только я. Путеводители обходят такие детали Алтая. Муха и комар – экзотика только в Чемале. Там микроклимат и орда туристов.
Асфальт появляется у Турочака. До него – гравийная дорога и руины в деревнях. Детей в Турочакском районе возят в школы за десятки километров, а рейсовый автобус подберёт пассажиров не каждый день. Да и машина напылит на тракте раз в полчаса. У Валентина в багажнике мясная туша – он проснулся в 5 утра в Алтайском крае и уехал на потрёпанной «Волге» торговать в республику. Фермер всю дорогу говорит – за дотации из кармана беднеющей Сибири Крыму и Донбассу.
«Не нужен нам берег турецкий, когда есть Телецкий»
Клип «Рубль – доллар» я пересматривал позапрошлой зимой раз за разом. Маша Машани – симпатичная девушка; она смешна до слёз в своей религиозной восторженности одним политиком. Певица зовёт сменить турецкие курорты на Телецкое озеро. Импортозамещение. Телецкое… Я рвусь в горы, но ностальгия по «медовому лету» заводит меня на его берег. В «той» жизни наша палатка стояла у его прибоя. Прошлое…
В райцентре над избами нависают останцы, у Бии красивый залив; тянет запахами сырой тайги и конского навоза, немного пьяных и минимум туристов. Я подумал, что Турочак интереснее Чемала. Если у меня будут деньги на дом (500 тысяч рублей), поселюсь здесь. Я проковылял два-три часа в кроссовках, которые драли ноги, моя спина потела под рюкзаком, пока не застопил микроавтобус лесорубов у деревни Кебезень. Бывший полковник ФСБ посоветовал мне помыться. Я покраснел. «Я по всем лагерям Сибири прокатился, но из КПСС не выходил!» – выпивший русский подсел ко мне. Предложил переночевать в его доме за 400 рублей. «Раньше лучше жили!» – открыл он в усмешке гнилые зубы. Поток туристов на Телецкое озеро дал мелкий прибавок в его карман, и проблемы – цены взлетели на всё.
Иогач и Артыбаш – кварталы из турбаз. Над Телецким озером рокочут катера: катают приезжих. Иогач: охрана выпроваживает меня с южного берега; и если они это не совершат, их оштрафуют – москвичи построили санатории и сочли побережье своим. Северный берег немногим лучше – заборы, и предложение поставить палатку за 250 рублей с человека. Дачи тех, кто богат, врезаются заборами и пирсами в воду. Прохожу 15 километров и нахожу свободный пляж, невдалеке уже кордон заповедника. Всю ночь гремит дискотека. Утром меня нежит солнце, и клещ торчит из живота. «Я умру от энцефалита?» – пишу я знакомому. «Конечно», – отвечает Сергей, директор турфирмы; и сеть больше не ловит. Ковыряюсь в себе ножом, поливаю малиновой водкой и палю зажигалкой. Клещи уже две недели как безопасные.
«Всё скупили москвичи – от земли до лесопилок. Где они пришли, там зарплаты урезали в разы – мы для них не люди!» – слышу от Евгения. Он крутится на двух работах и держит крошечную гостиницу. Сотка земли тут эквивалентна 120–150 тысячам рублей; и полчаса назад меня подвозил на «Хаммере» москвич Валентин – у него 1 гектар и вертолёт. «У нас, всё дорого – республика такая», – вздохнул мужчина в Артыбаше, когда я купил контрабандный киргизский Bond и спросил цену на билет до Горно-Алтайска: 150 километров за 550 рублей. Телецкий берег – это отвратительно. Говорят, что юг озера – Улаганский район, ещё не успели испортить. «Не нужен нам берег турецкий»…
Онгудай: там, где начинается Алтай-Хан
Вечер. Телефон разрядился. Это огорчило, но он вдруг включился! Радость, когда ты фотографируешь бийские туманы. От моста у Верх-Бийска до Горно-Алтайска дорога, как и на Украине, в ямах: 110 километров тянутся три часа. За рулём парень из кемеровского Таштагола – городка, где магазины закрываются на обед. Он разоряет мебельные магазины ради экспансии сети; и оставляет меня на Чуйском тракте в селе Майма. Там автобан уровня Евросоюза, а автостопщики уже в печёнках – завтра я буду ловить машину четыре часа. Но пока я сплю в палатке под мерные вздохи Катуни – реки сероватого цвета. Бирюзовая она в сентябре. И да, всё побережье в заборах.
До Усть-Семы я переживал, как бы миловидные алтайские девушки на «Волге», что не обращают на меня внимания, не спросили с меня денег, которых минимум. И вновь рюкзак тискает плечи; течёт Сема – там есть поляны под палатку, а рыбаки пытаются ловить хариуса. Но ночевать я буду в Онгудае, которым пугают дальнобойщики: «Алтайцы зарежут!» Грузовик русского мужчины из Маймы взбирается по тягуну Семинского перевала (1717 метров), и в кабине две стопщицы: Катя (Бийск) и Марина (Томск). Водитель знает Степана из Акташа, с которым я пил ужасную водку в Ачике прошлой осенью. Алтай тесен.
Онгудай – почти моноэтническое алтайское село. Йогурт в «Марии-Ра» – «магазине просроченных товаров» или сибирском ответе «Магниту», стоит в два раза дороже, чем в Европе. Десяти тысячам онгудайцев тесно в долине и молодёжи дают участки. Леонид строит сыну дом, водитель – его старый знакомый, и путешественники ставят палатки на его участке. Горит костёр – нам дали дров, и Катя проливает пиво. Она работает в офисе транспортной компании, любит лошадей и не забирается далеко от Чуйского тракта. Марина – недоучившийся филолог, спелеолог и походник. В рюкзаках у них один спальник и одна пенка – автостопщики народ чудной, всё-таки.
«Единая Россия» написано на футболке у дяди Лёни. Его родственник – ветеринар Максим, в том году подвозил меня. Леонид с Любовью оставляют меня на Чике-Тамане. Недавно семья закрасила наскальные надписи понаехавших в Горный бледнолицых дикарей. Утром я купался в Урсуле – выше по течению дача Путина. На перевале русские гости не тормозят, меня берёт Никита из алтайской деревни – он держит турбазу: «Вот, скажи мне – будут ли в стране перемены?» Мелькают: Купчегень, Малый Яломан, Иня и Иодро.
Акташ и Курай: мухи и баранья тушёнка
«Ох, уж эти автостопщики!» – хохочет женщина с турбазы Мены, попутно сообщая постояльцам, что холодильник – это ручей. Катя и Марина сели в машину с каким-то странным мужчиной из Омска, и он их бросил. Темнота трассы, едва проходящие звонки, фраза: «Я созрела, как заказать такси?» Вечером следующего дня был алкоголь – я, как «изнеженный европеец», пью грейпфрутовое пиво – и обсуждение (Роскомнадзор) Сибири от Москвы: «Урал заберём себе!» Ночная луна в Улаганском районе чарует, и кажется, что из леса, где фыркают стреноженные кони, выбегут волки.
Акташ – закрытые ртутные рудники, выведенная в «город», так называют Горно-Алтайск, пограничная часть. Здесь расцвели гостиницы и базы – люди пытаются компенсировать потерю госслужбы; и, похоже, это у многих получается, хотя сезон приезда туристов ограничен коротким летом: в мае ещё, а в сентябре – уже морозы. Акташ – больше русская, чем алтайская, деревня. Ворота к Улагану, перевалу Кату-Ярык и прочим интересным местам. Улаганские алтайцы любят подчёркивать свой регионализм, ими пугают туристов, и ещё – они часто берут автостопщиков.
«Шансы погибнуть при падении – подавляющие!» – разбирает мой дневной поход в горы Марина. Я немного полазил по скалам, облизнулся на Северо-Чуйский хребет, побродил под ветрогоном, мне почудился медведь, я нашёл истоки священного родника. Потом мой спуск к палатке превратился в часовое прижимание к достаточно отвесным скалам. Мерзкая сыпуха, обдирающий ноги кустарник и, наконец-то, шоссе – там, где алтайцы, казахи и монголы останавливались у родника – бросали монеты. В лесу всё вокруг было забрызгано продуктами, переработанными кишечником человека.
«2500 рублей до Перевалки!» – навязывает мне 7 июля заброску хитрый парень. Спасибо! – но, нет. Катя меня провожает; мучаем сэлфи-палку – меня ждёт ущелье Актру и написание репортажа о походе, если выживу. И в Курае нет бараньих консервов, хотя бараны пасутся, а в магазинах местные покупатели обращаются к продавщицам по-алтайски. Ещё здесь играют с размахом три свадьбы. Самая грандиозная у Курайки, реки без воды, но с мостом. Дома в деревне выгоревшие от солнца, а из деревьев растут редкие тополя. Машины пылят; кладбище с советской эры покосилось забором; а дети-аборигены гонятся за мной, держа дистанцию, с вёдрами воды. Кусают мухи – на горизонте ледники и безлесые горы. Марс.
Курай, Мажой, Шавла: жизнь в горах
Чуя: деревянный мост, где разминулись двое. Я сгибаюсь под тяжестью рюкзака (он пахнет водкой), восседая на мотоцикле в драных штанах. «Не понимаю я вас – тех, кто в горы ходит! Приезжаете к нам, дикарям!» – улыбается он белыми и крепкими зубами и уезжает на свадьбу. Моя доля – глотать неповторимый запах сухой Курайской степи и лавировать полтора дня в сплетении грунтовок, между курганами и кладбищами. Там – признаки забрасываемого сельского хозяйства. Когда я буду сходить с Купола Трёх Озёр по ущелью Тюте, то увижу одни брошенные срубы. Алтайцы раньше жили фермами в этих предгорьях, но их согнали к Чуе – коммунистическое укрупнение.
Актру – река, гора, ледники. Ещё и альплагеря. Россияне отдают 10 тысяч рублей за заброску и вывоз – 6 тысяч уходит за последние 8 километров: тряска по камням. Иномарки тут не используют, адекватный транспорт – УАЗ и ГАЗ. Огромная часть прибывших толпами пьёт водку, жарит шашлыки в сыром лесу и зябнет по ночам; есть альпинисты; третьи – категория, что изображает из себя горных туристов. Интересной публики мало. И идёт война между перевозчиками из Акташа и Курая. На днях ребята из Акташа донесли в полицию, что курайские ездят без номеров. Был рейд. А так, в Актру скука – есть связь и кафе; а молодые русские, зайдя в тёплый душ, уходят оттуда: «Фу! Холодно, до Новосиба потерплю». На Купол я залез дважды, гулял в дождь на Юбилейную. Это вершины – 3556 и 3486 метров.
Моста через Актру не было. Кажется, я не люблю эту речку, которую трудно найти на картах и сила которой утопит человека как котёнка. Её первый контакт с моим желудком привёл меня в кусты… Сегодня Азат и Миша дают мне возможность впервые прокатиться на лошади. Завтра они проведут со мной утро, а потом уедут на свою летнюю стоянку у Корумду, а я уйду к Мажою. Отец Азата – депутат; у него есть турбаза в Курае, а за их семьёй числится огромный участок земли. Вечером меня угощали чаем в аиле их матери. Когда пришла женщина, дети замолчали: «Актру, для алтайцев – священная гора. Нам нельзя туда ходить». Впрочем, коммерция давно победила мировоззрение большинства алтайцев: заброска – это деньги.
За пару часов до моего прихода, чабан со стоянки у озера Караколь стрелял в шатуна, дравшего лошадь. Мы постояли, поговорили – Аксым растит двух собак, брошенных туристами. «Как хорошо было бы, если бы в горах не было алтайцев!» – сказали мне какие-то приезжие. На местных многие из них косятся, попутно оставляя кучи фекалий вдоль троп и охапки мусора в кострищах. Коммерческие группы туристов – бич этих гор летом. Я осмотрел погибшее озеро Маашей, бежал под грозой с плато Карасу, восторга Шавлинские озёра у меня не вызвали. Единственное, что не осквернил грязью человек, называлось Каракабакские озёра.
Обнимая Чуйский тракт: Кош-Агач
Пустота в голове – июльский Алтай скучный, а плановые группы ноют под небольшими рюкзаками на лёгких тропах. Только некоторые люди и редкие пейзажи не дали перегореть. Около Бараньих лбов я встретился с томскими геологами. Один из них – Женя, угощал немецких туристов «Беломором». Он ездил стопом, и как-то вечером излагал теорию вымирания России при кризисе: «Первыми погибнут жители больших городов Сибири – вся еда привозная. Выживет Кубань!» Я позавидовал его жене Юле, что работала в Эвенкии; а их коллега Рашид консультировал меня по окружающим горам. Шавлинские озёра – Сергей из Омска ушёл в поход через перевал Орбита в дикие буреломы у Юнгура; чем-то похожий на немца, он излучал открытость. Саша и Коля из Новосибирска помогли лекарствами и красноярским бальзамом – мы пили его у ночного костра с Виктором, фотографом и Ритой из Омска.
Три недели – столько своей жизни я оставил в горах, пройдя 250 или 280 километров. Я продрался к Чуе по заброшенной тропе, чтобы не отдавать 100 рублей за переход по частному мосту у впадения Ороя: «весело» было натыкаться на следы медведя. «Надо снять на видео и отнести в прокуратуру!» – гневалась русская предпринимательница из Новосибирска на алтайца из Чибита. Он вложил в стройку 50–100 тысяч рублей и в сезон теперь взымал с туристов несколько тысяч рублей в день, а проверяющих и наезжающих посылал на хер.
26 июля я упал на колени и приложил руки к асфальту Чуйского тракта. Володя предлагает сесть к нему на мопед, чтобы подбросить пару километров до ручья Сардыма. «Они тебя на куски порвут!» – оценивает он мои мечты попасть в Туву и тувинцев. «Вот у нас, алтайцев, скот пасётся без пастухов, а тувинцы с ружьями пасут. Они, как волки друг с другом, и к нам набеги делают – лошадей угоняют!» – добавляет он. Ночью местные мальчишки приходили ловить хариуса на свет фонаря; глупые туристы ждут с удочками часами, пока этот деликатес клюнет.
Кош-Агач – это иной Алтай. Хребты отдаляются от трассы на десятки километров, а притоки Чуи – это пересохшие русла. Степь тут осязаемая – ветреная и окатывающая быстрым дождём в жаркий день. В райцентре Чуя уже не мутная, а прозрачная. Кош-Агач – большая казахская деревня. «Алтайцы – язычники, и каждой луже поклоняются», – узнаю я особенности межэтнических отношений в республике. Казахи и алтайцы не любят друг друга, а водитель, что сам остановил мне, зарабатывает заброской туристов, держит гостиницу и скот. Казахи – формальные сунниты, но яд исламизма проник сюда – я отмечаю казашку, закутанную по аравийским канонам. Остальные женщины одеваются так, чтобы их округлости были подчёркнуты, но свинину в магазинах найти трудновато. Я же пью фруктовое пиво на вонючей остановке, а рядом кто-то уже оставил бутылочки от боярышника. Когда я направился в «Марию–Ра», то боялся перейти дорогу – одичал в горах; а монголы агитировали меня расстаться с деньгами в обмен на поездку в Монголию.
Алтай не с витрины: «На туристах мы много не зарабатываем»
Автотуристы в Алтае не останавливают стопщикам. Алтайцы либо просят деньги, либо подвозят. Местные русские просто берут попутчика. Исключения есть, но отмеченное – общая практика. Фура – на тракте их мало – а «04» регион, местный – та ещё редкость! – прижимается к обочине. «С Алтая возим в Россию скот, саженцы, лес и камень», – перечисляет дальнобой из Чибита. «В Монголию тащим всё из России: консервы, вещи, бензин и солярку! Китайцы ещё не забрали рынок», – воспламеняет он во мне крупицы патриотизма. Новый транспорт снизойдёт до меня спустя сутки.
Белый Бом – волна воспоминаний: осенью 2016 года я караулил рядом в горах сломанный джип и встречал первый снег в тишине. Летом Ак Бом шумит туристами. Ребята-альпинисты из Красноярска следовали сибирской традиции, когда подобрали меня, как и семья из алтайского Рубцовска – Сергей и Люба. Их когда-то зажиточный город методично разворовывается. «Хочешь зарплату и инвалидность – иди в металлургию! Пенсия раньше, но её дают не сразу. Начинаешь получать – и в гроб», – Сергей не испытывает эмоций. Привык. Когда мороз схватит Сибирь, он уедет на северную вахту водителем. Мы проезжаем над обрывом, внизу Чуя вливается в Катунь.
Кто-то думает, что в Горном Алтае живут за счёт туризма. «Основные деньги остаются у московских турфирм. Местным перепадает мелочь. Живём за счёт скота», – Алексей, сотрудник Сбербанка; 20 тысяч рублей в месяц и отсутствие интереса к моде на переселение в город. Он – человек, близкий к природе. «Между нами и приезжими – пропасть!» – Лёха говорит, что думает. У него в тридцать лет уже трое детей. «Когда русские пришли к нам, то много чего было: земли отнимали, притесняли. Но то, что мы в составе России – это благо. Алтайцы бы не выжили под китайцами, которые, как саранча: Монголия – сегодня их колония», – и мы прощаемся.
Туекта – мелодичное название деревни, а за поворотом – направление в Усть-Кан и Усть-Коксу. Это там обитают староверы и возвышается Белуха. Капли дождя срываются мне на лицо, а алтайский парень из Усть-Кана увозит меня за Ябоганский перевал; туда, где горы становятся ниже, поселения вдоль основной дороги реже: расходятся веером, асфальт чередуется с гравийкой, а поток туристов редеет. Онгудайский, Улаганский и Кош-Агачские районы к концу июля выгорели на солнце – здесь же всё зелено. Сакральная красота красного заката, а в салоне играет новая песня ансамбля «Алтай-Кай», и бурятский поп-фольк. Парень любит зимой уходить в тайгу на недели и охотиться в снегах.
Там, где встречается Алтай
В эту ночь русские выпустили ракету с Байконура. Я растерянно ставил палатку, с трудом найдя пахнущую навозом речку Кан в кочкастой степи. Коренные назвали расстояние до «спокойного места» – 100 метров, я шёл один километр. Гулял ветер, чёрное небо рассекали молнии и ракета. Сюрреализм. «Братка, а вот скажи! Если я в Москву приеду, то ко мне отнесутся так же, как мы к туристам относимся? Я был в столице нашей родины – и знаешь, мне грустно», – крутился у меня в памяти разговор со стариком; в легковушке ещё находился интеллигентный парень в очках: смутно похожий на русского, он спокойно говорил по-алтайски. Рядом была деревня Яконур.
Беззубый алтаец вышел с окровавленным ножом в руках. Его внук-карапуз пытается выдернуть у меня газировку из руки. «Здорово! Ты откуда? Я барана зарезал!» – речь мужчины в футболке «Справедливая Россия» быстрая. Я назвал регион прописки и узнал, что все его призывники наркоманы, доходяги и лентяи, которых пенсионер строил в армии. Его зубы выпали из-за плохой воды, а в Яконуре голосуют на выборах за партию власти – как прикажут. Мне видно, что в деревне хватает новых домов, много машин и спутниковых тарелок, как и в других поселениях Усть-Канского района.
Сто километров, и семь часов. Такой ритм автостопа сегодня. Меня пригласили в кузов «Газели», где летал холодильник. В России за такое водителя оштрафуют, но, чёрт возьми! – откуда тут менты? Усть-Мута: туриста зовут на чай – и наливают водку; когда-то село основали староверы – ныне русские уезжают и селятся алтайцы. «Плохо у русских получается скот растить; а так, деревня пустеет с каждым годом», – бабушка Юлия первой подходит к туристу. В Чёрном и Белом Ануе прилично казахов, и двое из них меня берут. Один – рыжий и сероглазый. «А ты у моего отца спроси, почему я такой!» – улыбается приятный дядька и крепкий фермер.
Солонешное – милое место, где гудят пилорамы. Это уже Алтайский край и зажиточное село. К нему идёт разбитая дорога, что прижимается обрывами к реке Ануй, после – асфальт до Новосибирска. Чем-то пейзажи напоминают гористую Кубань. Романтично, как и услышать от таксистки Натальи: «Едете?». Она бесплатно берёт народ, когда едет пустой. В Новосиб я вернулся на следующий день, к полудню 30 июля – купил половину арбуза и резал его карточкой Сбербанка. Сотрудник колонии, где сидит за пост ВКонтакте член партии «Другая Россия», был моим собеседником про Восточную Сибирь, где он служил в артиллерии. В город я попал с Олегом – жена родила строителю-омичу 12 детей. До Бийска – города, где отключены фонари, и где я ночью спал на остановке, была пара из Красноярска, что владеет агрохолдингом. Я вслух вспоминал Донбасс и смотрел, как горы Алтая встречаются со степью.
Фото автора
Метки: автостопом по Алтаю, Алтай, Горный Алтай, Кош-Агач, кумадины, Михаил ПУСТОВОЙ, Онгудай, путешествие по Алтаю, Телецкое озеро, Чуйский тракт, Шунарак, шунаракцы
